Деревня Лелюхино расположена в низине, по которой протекает совсем небольшая речушка, почти ручеек.

Тянется деревня с юга на север на расстоянии версты (километра). С востока ее окружает небольшая возвышенность, которая постепенно, приближаясь к деревне, превращается почти в равнину, на которой расположены земельные участки, которые тогда назывались конопляниками – потому что большинство крестьян сеяли там коноплю и лен. Этот порядок изб назывался верхней слободой в отличие от нижней, дома и другие строения которой располагались к западу, напротив верхних. Между слободами, посреди деревни, пролегала проезжая дорога. Еще западнее нижней слободы небольшая впадина, низина, по которой протекает вышеупомянутый ручеек. Еще западнее снова шла возвышенность, в одном месте она превратилась в крутой бугор (ниже этот бугор будет называться знаменитым), на вершине которого образовалась небольшая ровная полянка.

На востоке же от деревни, посередине ее, стояла большая деревянная школа с квартирой учителя.

Деревня, как бы условно, была разделена на три приблизительно равные части, с определенными, издавна сложившимися, названиями. Если мы начнем считать с юга, то первой частью деревни будет Соловьевка, затем РоманОвка, и к северу – Малаховка. Откуда появились такие названия, можно предположить, что Романовка – потому, что против нее (западнее) стоял дом бывших купцов Романовых, Малаховка – потому, что несколько фамилий домохозяев были Малаховы. Труднее было объяснить название Соловьевка. Ко времени моего проживания там не было фамилии хозяев Соловьевых. Много было Ухановых, Серегиных, Алешиных, Карасевых и других. По имущественному положению мне трудно было судить, что представляли тогда крестьяне. Мне казалось, что они все бедные и, действительно, об этом говорили их дома-избы. Они были в большинстве случаев деревянные, с земляными полами, соломенными крышами, некоторые уже покривившиеся от старости.

Сараи или дворы для скота около изб тоже не отличались добротностью, а большинство плетеные, тесовые, редко рубленные. Несколько домов тех, кто побогаче, были кирпичные и под железом, но таких было мало. Может быть, это и были те крестьяне, которых впоследствии стали называть «кулаками». Да и сами жители деревни не отличались приличной внешностью. Я имею в виду одежду, обувь, головные уборы. Домотканые, подчас поношенные рубахи и порты на мужчинах (мужиках), юбки (поневы), кофты, рубахи на женщинах (бабах). Редко приходилось видеть, да и то больше на молодых, – ситцевые рубахи, кофты, платки, а еще реже – сатиновые. В теплые дни крестьяне ходили в большинстве своем босыми и раскрывшись, а в холодные – в лаптях и старых ватных шапках. Мало у кого приходилось видеть сапоги и валенки.

Зимняя одежда представляла поношенные овчинные шубы, полушубки, а то и просто домотканые зипуны. Редко кого бывало увидеть едущим на санях в длинном овчинном тулупе.

Дети тоже не отличались особой приличной одеждой.

По своим взглядам большинство крестьян относились к новой, советской, власти положительно: была дана им земля, воля, некоторые крестьяне уходили из деревни и строились на новых землях, хуторах. К бывшим купцам Романовым относились более благосклонно, без особой ненависти, как в других местах к богатым помещикам. Может быть, это потому, что Романовы не были так богаты, и не были большими эксплуататорами – и потому, что основная земля и скот были уже у них отняты, кроме дома и других построек, а остались владения такие, как и у крестьян-середняков. Об этом говорит тот факт, что когда нас уже выселили из дома, то общество крестьян приняло нас к себе: временно дали пристанище и землю чересполосицу, как и крестьянам (1924-1929 гг.) и платили мы такой же налог, как и крестьяне-середняки. Только отец наш был лишен права голоса. Это лишение продолжалось до 1936 года, до принятия новой Конституции СССР. За это же время, даже потом, в Одоеве, его несколько раз вызывали в органы внутренних дел.

В начале 20-х годов я часто, почти ежедневно, бывал на деревне, принимал участие в играх со своими сверстниками, заходил в их дома, знал их незатейливый быт и трудовой образ жизни.

Работали крестьяне летом от зари до зари, питались тем, что давало свое хозяйство. По религиозным праздникам крестьяне устраивали для себя дни отдыха, веселились, особенно вечерами. Тут они действительно показывали свои таланты в песнях и плясках.

В нашей семье поющих никого не было – все, как говорится, безголосые – но слушать песни все любили, особенно мама и мы, дети. Мы с удовольствием слушали граммофон, который у нас был. Я вспоминаю такие песни, как «Последний нынешний денечек», «Снеги белые, пушистые», «Ухарь купец» и другие.

Поэтому с удовольствием в эти праздничные дни вечерами мы выходили на знаменитый бугор, чтобы послушать песни деревенских певцов и певиц. А пели они народные песни действительно хорошо, завлекательно: то плавно, спокойно, с какой-то задушевностью, то, наоборот, лихо, бойко, но также красиво и приятно. Пели обычно то одни женщины, то одни мужчины, а то и вместе, соединенным хором, из которого   иногда выделялись мужские голосистые тенора.

Эти лелюхинские пения вспоминаются мне сейчас, когда мы слушаем по радио или телевидению выступления фольклорных ансамблей.

Из всего слышанного тогда мной песенного крестьянского репертуара запомнилась песня быстрая, лихая, которую пел мужской хор, и из которой я уловил и помню до сих пор только один рефрен «Чубарики, чубчики…».

Кроме песен, раздававшихся над деревней и доносившихся к нам на бугор, мы слышали также ритмические удары чьих-то ног на чьем-то крыльце. Это выступали любители плясок.

Но такие вечера у крестьян не были долгими. Отдохнув морально, люди шли отдыхать физически, на покой.

Мы тоже покидаем знаменитый бугор, усладив свой слух красивыми песнопениями, и идем спать.

Скоро на улице становится тихо, спокойно, только одни лягушки в нашем пруду продолжают свои монотонные курлыканья.

Летом 1933 года, когда я жил уже в Одоеве, я ходил пешком в Лелюхино (36 верст), чтобы похлопотать об отце, чтобы восстановили его в правах голоса, так как он был лишен их, как и многие другие в его положении.

Побыл я там всего 2-3 дня, жил в школе у тети Оли – нашей тетки, жены крестного, моей бывшей учительницы. Она жила с сыном Александром, которому было тогда 9 лет. Отец его, наш крестный, умер 31 марта 1932 года, простудившись и подхватив воспаление легких. Похоронен он на кладбище при Сороколетовской церкви, куда я с тетей Олей и Сашей ходил поклониться на его могиле.

Присутствовал я на сессии сельского совета по делу отца, но ничего не добился. Председатель сельсовета, свой же, деревенский мужчина, резко и гневно сказал, что никакого права голоса отец не получит, и еще пригрозил мне и брату Ване, сказав, что и нас-то снимут с учительской должности. Поэтому после такого приема нам уже не хотелось больше бывать в своей деревне напоказ этим грубым и недобрым властям. А это действительно был голос жесткой, сталинской власти, которая начала усугубляться после смерти Ленина по всей стране.

И в заключение скажу о местоположении деревни, или ее адрес:

По территориально-административному делению России деревня Лелюхино относилась до революции к Тульской губернии, Белевскому уезду, Монаенской волости.

После революции – к Тульскому округу Московской области, Комаревскому району, Сороколетовскому сельсовету. А еще позднее – к Тульской области, Арсеньевскому району, Лелюхинскому сельсовету; в настоящее время – к Кузьменскому сельсовету.